Рaдикaльный, прoвoкaциoнный, oстрoумный Aлeксaндр Кoсoлaпoв дoлгиe гoды oстaeтся тeм xудoжникoм, кoтoрым вoзмущaются кoнсeрвaтoры пo oбe стoрoны oкeaнa. Кoмпaния Coca-Сola oбeщaлa стeрeть его в порошок, он попадал в зону внимания ФБР, его картины регулярно снимали с выставок в России, а некоторые даже попадали под суд. Косолапов при этом остается уважаемым классиком соц-арта, чьи работы хранятся в лучших музеях мира. Он уехал сорок лет назад в Нью-Йорк, но регулярно участвует в выставках в России, а 29 ноября в Московском музее современного искусства открылась его первая в России ретроспектива, которая готовилась три года. Он прекрасно чувствует себя в эпоху интернета, для него важно жить здесь и сейчас, и он счастлив, что его работами пестрит инстаграм. О том, как появился соц-арт, о сходстве консюмеризма и советской идеологии, и о том, как у Ленина появилась голова Микки-Мауса, Александр Косолапов рассказал ARTANDHOUSES.

Вас называют одним из отцов соц-арта. Как создавалось это направление?

Меня скорее можно назвать отцом русского поп-арта, но постепенно мои объекты начали приобретать социально-политический контекст. Я всегда любил рекламу. Помню, меня поразила серия советских плакатов «Хорошая профессия — водитель трамвая». Это были назидательные плакаты, которые давали наставления населению. Они были очень профессионально сделаны, я даже думаю, что их делали люди, хорошо знакомые с авангардом. Эти плакаты и натолкнули меня на мысль, что художник может передавать месседж, сообщение, не только пластически, но и вербально. Тогда же появилась моя скульптура «Учись, сынок», где впервые текст был соединен с пластическим образом. И эта работа была сделана до знакомства с Виталием Комаром и Александром Меламидом (художники, которых также считают основателями соц-арта. — Примеч. ARTANDHOUSES), хотя я знал их очень близко по Строгановке, где мы учились.

Однажды Саша Юликов сказал мне, что Комар и Меламид собирают группу для выставки. Они придумали, что они отцы некоего движения, и быстро попали в сферу внимания журналистов. Чему способствовало и то, что мать Меламида была известной журналисткой и переводчицей Бёлля. На самом деле, никакого движения тогда не было, и кроме их учеников, из которых я помню Виктора Скерсиса, туда никто не входил. Но я присоединился к этой команде, был написан манифест, а выставка так и не состоялась.

Что сделали Комар и Меламид? Они экспроприировали экспроприаторов. Они присвоили себе объекты идеологии и поставили под этим свою подпись. Это был правильный переход от поп-арта к экспроприации идеологии, что и создало формулу соц-арта.

Чем ваше поколение нонконформистов отличалось от поколения Оскара Рабина?

Рабин верил в Его Величество Живопись. И хотя он рисовал бараки, это был «холст, масло». Чем меня привлек поп-арт? Это было абсолютно формально свободное течение. Идеологически Рабин был свободен, а формально — нет. А я хотел быть свободным идеологически и формально. Если я собирал вещи на помойке и потом их конструировал, для меня это было выражением моей свободы.

Почему, окончив Строгановку, вы не выбрали официальную карьеру?

Я был сформирован как диссидент. Меня удивляет, что до сих пор общество не смотрит критически на свое наследие. А мы смотрели на него критически. Как художник я получил блестящее образование, но должен был отплатить, выполняя идеологические заказы. В СССР не было самостоятельного пути развития художника. Возможность свободного творчества была либо в андеграунде, либо в эмиграции.

Вас крестил священник Александр Мень. Это было осознанное решение или дань времени? Ведь диссиденты заново открывали для себя религию.

Когда вы живете в тоталитарном обществе и получаете информацию из программы «Время», то любое альтернативное видение мира для вас является плодотворным. Отец Александр был не столько священником, сколько просветителем. Он ориентировал на правильные книги, на альтернативные источники человеческого знания. Я никогда не был религиозным, но не могу сказать, что я атеист. Потому что сложно понять, что происходит во время творческого процесса. Я не отрицаю, что есть какие-то сверхъестественные свойства у этого явления.

Зачем тогда было делать этот шаг?

Отец Александр был человек с удивительной харизмой. И когда вы влюбляетесь в человека, то следуете его советам. Когда я уезжал, он мне сказал: «Александр, если у тебя будут проблемы, вот тебе телефон кардинала в Ватикане, позвони». Я никогда не звонил и не ходил в Ватикан, но очень ему благодарен. А другой мой профессор по Строгановке сказал, что, если тебе нужна помощь, я дам тебе телефон Сальвадора Дали. Все люди делились каким-то благом.

В 1975 году вы эмигрировали в Америку. Как проходила адаптация?

Кошмарно. Дело в том, что у меня не было языка. Жизнь пришлось начинать с нуля. Для меня это было второе рождение. Первая моя выставка в Нью-Йорке была очень успешная, в очень хорошей галерее, все работы были проданы. Но внутренне я ощущал водораздел. Смогу ли я стать американским художником? Или не смогу?

А вы хотели быть американским художником?

Что значит хотел? Смогу ли? Что значит стать профессиональным художником? Попадая в западный мир, вы понимаете, что существуют воскресные художники и профессионалы. Мне повезло, потому что моя жена была биологом и мне не нужно было зарабатывать на кусок хлеба. Я имел возможность сосредоточится на творчестве, делал выставки и искал свое собственное видение. В какой-то момент я понял, что свою уникальность могу сохранить, только если внесу в искусство элемент русской культуры. Может быть, русского авангарда или соцреализма. А может быть и свою политизированность. Я стараюсь делать радикальные вещи, благодаря чему попал под суд в России, но в то же время вошел в западные учебники современного искусства как русский художник.

Тем не менее, когда вы приехали в Америку, компания Coca-Cola хотела подать на вас в суд.

Это была реальная угроза. Представьте себе, русский художник приезжает из тоталитарного общества на Запад, считая, что там есть свобода, и попадает в такую неприятную историю, когда крупнейшая корпорация обещает тебя стереть в порошок.

Мы использовали плакат «Ленин-Coca-Cola» для акции группы «Страсти по Казимиру». И в какой-то момент раздается звонок у меня дома, и приходит какой-то странный мужик, который просит посмотреть мои работы, потому что они ему якобы очень нравятся. А через полчаса говорит: «Знаете, я представитель компании Coca-Cola, и мы будем вас судить за использование логотипа».

Для меня это был чудовищный шок. Я стал ходить по адвокатам, которые говорили мне: «С кем ты хочешь судиться? У них бюджет больше, чем у всей Африки! Это же целое государство!» В конце концов я пришел к галерейщику Комара и Меламида Рональду Фельдману. Он тогда выставлял лучших политических художников Америки. И меня вызвался защищать адвокат, который защищал Криса Бёрдена, когда он стрелял в самолет и его арестовало ФБР. Он написал письмо, что существует понятие общественного достояния — а это всё, что попадает в общественное пространство. Поскольку вся реклама публична, то автоматически становится публичным достоянием. Компания же должна доказать, что потерпела убытки. Мне предъявили обвинение, что в глазах публики моя работа выглядит так, как будто Coca-Cola спонсирует коммунизм. Это же гениально! Но если я создал такую атомную бомбу, грех было ее не использовать.

Они просили меня больше не рисовать логотип, и я, естественно, прикинулся, что я хороший. Но потом Игорь Шелковский выпустил в 1982 году открытку «Ленин-Coca-Cola», и она оказалась у одного советолога, который работал при Рейгане, а он передал ее в Белый Дом. И эта открытка попала на стол президенту США. Так этот имидж стал символом холодной войны и был очень популярен в 1980–90-е годы.

Ваши работы попадали в скандальные истории по обе стороны океана.

Совершенно верно. Мне повезло с этой выставкой. Потому что я нелегкий художник и зона риска всегда повышена. Я долго искал достойного критика. И мне повезло, что моим критиком стал Картер Ратклифф. Это замечательный критик, поэт, и он написал обо всех крупных американских художниках, в том числе создал один из первых каталогов Энди Уорхола. Он смог сформулировать концептуально мои спорадические идеи. Главное, что он написал, что я обнаружил сходство между советской идеологией и потребительской идеологией, консюмеризмом.

Как появилась идея соединить американский комикс и советскую скульптуру?

Когда я приехал, начал изучать американскую культуру, в том числе совершено новые для меня сферы, такие как комиксы и анимация. Я не смотрел всех этих чебурашек, я их презирал. Я очень многое презирал изначально из снобизма. Но я рано начал экспериментировать в этой области. У меня есть работа «Twipp!», где Ленин со Сталиным смотрят на «Аврору» и туда прыгает Спайдермен. Эту картину опубликовали в Artforum, и ее увидел создатель Спайдермена Стэн Ли. Он прислал мне большой постер с надписью, что весь Marvelhouse в восторге: «Мы понимаем, что в детстве Александр был лишен комиксов, и мы приветствуем его работу». Такие сладкие слова!

Микки-Мауса рисовал Уорхол и огромное количество художников. В записках Эйзенштейна было написано, что это лучший актер ХХ века. И однажды я увидел на улице игрушечную головку Микки-Мауса, пришел домой и надел на бюст Ленина, который стоял у меня дома, и они точно совпали. Так появилась идея Миккиленина. А в 1990-х мне позвонил, кажется, Иосиф Бакштейн и сказал, что у них есть проект о том, что делать с монументами советской власти. Я придумал, что их нужно не разрушать, а заменять головы масками комиксных героев. Очень интересная концепция, поскольку не было покаяния за коммунизм, а в эпоху постмодерна Ленин может войти только как травестийная фигура.

Нет ли у вас ощущения, что вы стали чужим среди своих, но так и не стали своим среди чужих?

Я маргинал. Я космополит безродный, как определял Сталин евреев. Моя родина — это Нью-Йорк, но не Америка. Мой дом стоит на Гудзоне, и когда я вижу в соседнем городке двадцать церквей и могилу нерожденного ребенка — для меня это шизофрения. Шизофрения там и здесь. И я живу на той территории, где живут люди со своим видением мира. Это очень узкие территории. Я живу в Ист-Виллижд, где живут художники, музыканты, поэты. Смешиваться с большой толпой очень вредно.

Вы начали рисовать «Макдональдс» в 1980-е и до сих пор используете этот образ.

Когда я приехал в Москву в 1990-м году и увидел «Макдональдс», для меня сразу стало понятно, что эти люди неправильно позиционируют свой продукт. Вообще я часто делаю «а если бы… а как надо…» Вот, например, Уорхол умер, но так и не изобразил Горбачева. Но если бы Уорхол был жив, он бы обязательно нарисовал Горбачева в образе Монро на золотом фоне. Зачем делать «Макдональс»? Сделайте «Макленинс»! Я перевожу тексты, меняю контексты, чтобы создать новый смысловой ряд.

Ай Вэйвэй использовал мою идею с Coca-Cola. Потому что, когда Вэйвэй разбивает древние вазы с надписью Coca-Cola, он развивает открытие, которое сделал Косолапов. В ситуации постмодерна мы всё интегрируем.

Что изменилось с приходом интернета?

Мы живем в эпоху глобальной деревни, которая постоянно расширяется. Для меня интересно, что возникла такая категория, как мемы. Потому что мои работы и есть мемы. Они были мной задуманы в новом пространстве, которое отрицает галерею и музей, выведены на точки коммуникации людей — улицы и хайвей. Кстати, Маяковский написал: «Улицы — наши кисти. Площади — наши палитры». Это концепция авангарда. Чем занимались лефовцы (творческое объединение   «Левый фронт искусств». — Примеч. ARTANDHOUSES) ? Они создавали новую социальную модель. Когда появился интернет, я сразу создал вебсайт, и это очень сильно расширило мою аудиторию. Наши тела состоят из генов, а мемы — это социальные гены, и я участвую в конструировании социального поля своими работами.

Ваша модель работает в современной жизни? У вас есть фейсбук или инстаграм?

Я сам не очень компьютерно грамотный человек, я просто нанимаю людей, которые мне помогают. Важно, что люди видят мою красную скульптуру Ленин-Микки-Иисус, которая выставлена сейчас в галерее Саатчи, и она моментально появляется в сети. Люди дают огромное количество комментариев, кое-что я бы даже использовал.

Я отказался от станкового искусства и сделал свои работы плоскими, как реклама, потому что современное искусство должно быть динамичным. Раньше делали нетленку на века, но больше никаких веков не будет. Может, завтра будет всемирная катастрофа и всё исчезнет. Мы существуем в культуре, которая живет right here, right now. Здесь и сейчас.