Aрxитeктoры Кирилл Aсс и Нaдeждa Кoрбут — oдни из глaвныx звeзд мoскoвскoгo выстaвoчнoгo бумa пoслeдниx лeт. В иx пoслужнoм спискe нeскoлькo дeсяткoв прoeктoв, сaмыe грoмкиe из кoтoрыx принимали крупнейшие столичные музеи, — «Кунсткамера Яна Шванкмайера» в Музее современного искусства «Гараж», «Взгляни в глаза войны» в Новом Манеже, «До востребования» в Еврейском музее и центре толерантности, «200 ударов в минуту» в ММОМА. Среди последних совместных проектов архитекторов — экспозиция «Салоники. Коллекция Костаки. Рестарт» в Музее современного искусства в Греции и выставка «Анатомия кубизма» в ГМИИ им. А. С. Пушкина. В интервью ARTANDHOUSES Кирилл Асс и Надежда Корбут рассказали о силе «простой бумажки», инертности в архитектуре и создании микрокосмоса.

Один из последних ваших проектов — «Анатомия кубизма» — небольшая камерная выставка, занимающая один зал в огромном здании ГМИИ. Вы же привыкли работать с большими пространствами и большими объемами. Что вас как архитекторов привлекло в этом проекте?

Н. К.: Это интересная история. Из Малаги привезли дневник Пикассо, состоящий из тридцати набросков, сделанных в обычной учебной тетрадке. Эта жалкая выцветшая тетрадка и есть главный экспонат. Она много раз выставлялась в разных музеях мира, а в Москву ее привезли впервые.

Здесь, на этих страницах, произошла революция, потому что именно в этих набросках Пикассо перешел от классического восприятия мира к кубистическому. Он их сделал перед тем, как написать «Авиньонских девиц», которые стали первым в истории кубистическим полотном. А кураторы выставки подобрали некоторые предметы из коллекции музея, которые этой тетрадке аккомпанировали. Это наша вольная интерпретация, конечно.

К. А.: Наша задача как архитекторов состояла как раз в том, чтобы не мешать зрителю воспринимать материал. Мы поместили эскизы под стекло и в массивные рамы, перемежая их предметами из собрания ГМИИ — они отсылают к сюжетам Пикассо, представленным на выставке.

Выставка «Моранди» в Музее Изобразительных Искусств имени Пушкина, 2017Выставка «Моранди» в Музее Изобразительных Искусств имени Пушкина, 2017Экспозиция «Салоники. Коллекция Костаки. Рестарт» в Государственном музее современного искусства в греческих Салониках, 2018Экспозиция «Салоники. Коллекция Костаки. Рестарт» в Государственном музее современного искусства в греческих Салониках, 2018

Вы не впервые работаете в пространстве ГМИИ. Насколько это сложно — каждый раз заново переизобретать одно и то же пространство?

Н. К.: Каждый раз стоит задача создать микрокосмос, в который попадает человек. Эта атмосфера должна быть ненавязчивой, она не должна мешать экспонатам. Но при этом человек должен переключиться с бытового восприятия вещей на созерцание. Для этого существует масса приемов. Помимо всех известных театральных эффектов, можно использовать какие-то животные, рефлекторные эффекты. А для этого нужно вспомнить, что происходит с тобой, когда ты думаешь о тех или иных вещах, и, пользуясь бесконечным количеством ассоциаций, надергать из проявленной новой сети этих вещей какие-то триггеры. Мы обычно равняемся на себя и стараемся воспроизвести те ощущения, которые возникли бы у нас.

Выставка в ГМИИ — скорее исключение из правил, потому что сейчас вы по большей части работаете с документальной темой. Вы продолжите двигаться в этом направлении?

К. А.: Да, для нас это сейчас важная тема. Мы начали работать над выставкой, посвященной Александру Солженицыну. Она разместится в Государственном архиве и охватывает краткий период «легализации» Солженицына в СССР и его взаимоотношения с Твардовским — с реабилитации и публикации «Одного дня Ивана Денисовича» и до высылки Солженицына и смерти Твардовского. А в ноябре откроется выставка, которая будет приурочена к пятилетию проекта «Последний адрес».

Выставка «Современники будущего. Еврейские художники в русском авангарде» в Еврейском музее и центре толерантности, 2015Выставка «Современники будущего. Еврейские художники в русском авангарде» в Еврейском музее и центре толерантности, 2015Выставка «Гелий Коржев» в Третьяковской галерее, 2016Выставка «Гелий Коржев» в Третьяковской галерее, 2016

Что это будет? Каталогизация существующих табличек?

К. А.: Куратор Анна Наринская предложила рассказать о самом процессе сохранения памяти в форме таких небольших мемориалов. История «Последнего адреса», его непростая судьба — это слепок грандиозного раскола, существующего в нашем обществе. По сути, мы имеем дело с двумя прямо противоположными пониманиями ценности человеческой жизни. Одни считают, что жизнь человека можно приносить в жертву «интересам государства», другие с этим категорически не согласны, потому что человеческая жизнь бесценна. Одни устанавливают мемориальные таблички в память о жертвах террора, а другие их срывают, потому что это портит им настроение.

Такая реакция — это «проблема языка»? То есть мы просто не можем доступно объяснить людям, почему о тех или иных вещах важно помнить?

К. А.: Это проблема образования. Люди не знают своей истории, поэтому всё, что кажется им чужим, непонятным, не заслуживающим доверия, воспринимается враждебно — и они готовы принять принесение других людей в жертву ради «высших ценностей». В любом случае придется переработать травму XX века, иначе эта проблема не решится.

Выставка «До востребования. Русский авангард из провинциальных собраний» в Еврейском музее и центре толерантности, 2016Выставка «До востребования. Русский авангард из провинциальных собраний» в Еврейском музее и центре толерантности, 2016Выставка «До востребования II. Русский авангард из провинциальных собраний» в Еврейском музее и центре толерантности, 2017Выставка «До востребования II. Русский авангард из провинциальных собраний» в Еврейском музее и центре толерантности, 2017

Мы на протяжении последних как минимум десяти лет наблюдаем эту войну за память. Что архитекторы могут сделать для ее сохранения?

К. А.: Архитекторы мало что могут сделать, потому что они принадлежат к гильдии, которая занимается строительством домов. Иными словами, они имеют дело с формой предметов, которая, на первый взгляд, очень слабо связана с памятью. Единственное, что может сделать архитектор, — научить людей читать вещи. Если ты видишь некое важное содержание, которое есть в том или ином здании, неважно, новом или реконструированном, если это содержание лично для тебя важно, ты найдешь способ рассказать о нем другим. Но у нас в большинстве случаев дома, которые хранят память, просто сносят.

Н. К.: В русской культуре вообще отсутствует понятие о ценности существующего.

К. А.: Ну, это не новость, потому что еще в XIX веке любители старины занимались спасением икон XV–XVI веков, которые массово выбрасывали, потому что те закоптились.

Н. К.: А в 1960–80-е люди точно так же выбрасывали мебель и предметы интерьера начала века, потому что они олицетворяли «старую» жизнь, от которой всем хотелось уйти. И этот процесс никогда не закончится.

Есть ли какие-то табу при работе над мемориальными выставками?

К. А.: Всякий раз приходится искать новый ответ. У нас есть задача — например, выставить 200 бумажек. И мы располагаем их в предложенном пространстве так, чтобы это не было пошло, плоско, скучно. Никакого каталога с прописями, как надо и как не надо, у нас в голове нет. Интуиция — наш главный инструмент.

Н. К.: А иногда срабатывают как раз самые прямые и плоские ходы. Например, готовя выставку про пишущие машинки («200 ударов в минуту»), мы просто положили под стекло тысячи бумажек. А на стыке мимолетных случайных сцепок сознания появляется образ тонких высоких ножек пишущих машинок, которые расположены на уровне глаз. Это физическое ощущение в большой степени.

Выставки, которые вы делаете для разных музеев, — ваше основное занятие сейчас?

Н. К.: Это наше хобби, мы их делаем ради себя в первую очередь. Мы не хотим их ставить на поток. И потом, любой законченный проект — это адреналин и большой эмоциональный всплеск. Выставка — это, как правило, полгода работы, дом или квартира — несколько лет. И потом, далеко не все проекты, которыми мы занимаемся как архитекторы, дают возможность полноценно высказаться. Можно придумать анекдот, а можно написать роман. Квартира — это анекдот, выставка — роман.

«Рукописи не горят» в Музее Булгакова, 2016«Рукописи не горят» в Музее Булгакова, 2016«Вертограды Михаила Шварцмана» в Московском Музее Современного Искусства, 2016«Вертограды Михаила Шварцмана» в Московском Музее Современного Искусства, 2016

Последние пару лет у российских музеев возник интерес к литературным выставкам. Самой заметной стала «200 ударов в минуту» в МОМА, затем были выставки о Томасе Манне и Людмиле Петрушевской, сейчас вы готовите проект про Солженицына. С чем связан этот интерес к литературе?

К. А.: Возможно, это следствие падения интереса к чтению, о котором у нас много говорят, и попытка заменить чтение смотрением. Хотя в результате посетители таких выставок страшно много читают. Это как будто бы дает возможность узнать что-то за час, а не тратить несколько дней и даже недель на книгу или целый пласт литературы. Хотя, как показывает практика, на такие выставки приходят люди, которые и так много читают.

Н. К.: Это мировая тенденция: художники и кураторы сегодня проявляют интерес не только к визуальным искусствам, видео, фотографии, но и к другим видам искусства. Есть же, например, выставки, посвященные опере.

И делают их не профессиональные кураторы, а литературные критики, музыканты и другие люди «изнутри».

К. А.: Кураторская выставка как жанр ушла в прошлое вместе с 1990-ми и нулевыми годами. Сегодня любая выставка — это сложный комплексный проект, над которым работает множество людей. Например, все последние выставки про авангард находятся на стыке технологий, искусства и литературы. Это метавысказывание, метапроизведение, которое требует совсем другого подхода к работе.

«200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание ХХ века», Политехнический музей в Московском музее современного искусства, 2015«200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание ХХ века», Политехнический музей в Московском музее современного искусства, 2015«200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание ХХ века», Политехнический музей в Московском музее современного искусства, 2015«200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание ХХ века», Политехнический музей в Московском музее современного искусства, 2015

Вместе с тем многие кураторы, да и художники всё еще находятся в плену нашей российской концептуальной традиции, где всё есть текст.

К. А.: С одной стороны, это так, с другой — когда ты делаешь выставку про текст, ты показываешь всё что угодно, кроме текста. Демонстрируются не тексты, которые чаще всего уже прочитаны, а артефакты, рукописи например. В этом и состоит главная сложность работы с такого рода выставками.

Н. К.: Бумажка с текстом может воздействовать сильнее любых предметов. Некоторые записки, которые мы видели, готовя выставку про Первую мировую войну («Взгляни в глаза войны», Новый Манеж, 2014), просто потрясают сознание. Например, держишь в руках бумажку с надписью: «Хороший день. Завтракали одни. В 2¼ отправились в Зимний. Подписал манифест об объявлении войны», и у тебя в горле пересыхает. Это шок. Ты видишь, как легко два недальновидных человека разменяли жизни миллионов людей и свои империи. Но шок не от слов, а от сочетания слов и предметов, от реальности слов как объектов. Именно поэтому, делая подобные выставки, мы настаиваем на том, чтобы все документы были подлинными.

Выставка «Взгляни в глаза войны» в ЦВЗ Новый Манеж, 2014Выставка «Взгляни в глаза войны» в ЦВЗ Новый Манеж, 2014Выставка «Взгляни в глаза войны» в ЦВЗ Новый Манеж, 2014Выставка «Взгляни в глаза войны» в ЦВЗ Новый Манеж, 2014

Трудно, наверное, их заполучить?

К. А.: Всегда по-разному, всё зависит от важности той или иной бумажки. Например, мы сейчас делали выставку про Каролу Неер, и там не было ни одного оригинала, потому что их невозможно достать. Те документы, которые хранятся в России, находятся в архивах КГБ, те же, что в немецких музеях, привезти сюда нереально, потому что это очень дорого. Мы это поняли, приняли правила игры такими, какие они есть, и поменяли стратегию — решили, что выставка вся будет из копий. И, наоборот, не позволили кураторам выставлять настоящие вещи, которые не имеют отношения к персонажу. Единственный оригинальный объект там была книга о Кароле Неер и миска из ГУЛАГа, потому что она безлична. Всё остальное — намеренно обезличенное, потому сама история ГУЛАГа — она про потерю личности.

Наблюдая за выставочным бумом последних лет, начинаешь думать, что в музейном дизайне за это время произошла настоящая революция, тогда как в большой архитектуре, напротив, ощущается застой. Насколько это соответствует действительности?

К. А.: В архитектуре все процессы идут очень медленно, это чрезвычайно инертная сфера. Кроме того, пространства для новых идей здесь не так много — в мире почти всё уже построено. Для западного архитектора, если мы не говорим о гигантах, большая удача что-то построить или даже реконструировать какой-нибудь дом, сделать интерьер магазина или кафе. В России ситуация чуть лучше, здесь работы больше, но тоже всё медленно двигается. А музейный дизайн — это поле, на котором есть где развернуться. Музей — это концентрация памяти, это современный храм, апофеоз развития цивилизации. И как в XVI веке художники расписывали храмы и видели в этом свою главную миссию, так сейчас архитекторы преобразуют музейные пространства. Здесь еще осталось место для фантазии и экспериментов.